У Семёна перед глазами поплыли цветные круги. Голова закружилась. Земля медленно качнулась на сторону и опасно приблизилась. Ноги сами на досках разъехались. Но ручек тачки он всё же не выпустил. С трудом, но удержал равновесие. Сегодня второй раз с ним такое случается. Знал, что третьего раза не выдержит. Выпустит ручки. Тачка набок завалится. Руда золотая просыпится. И тогда опять последуют бригадирские маты и частые зуботычины. В свою первую Колымскую зиму Семён впервые доходит³⁷. Он же и последний. Дважды на тот свет, такие как он, не являются. И Бога почему-то не видно. А больше надеяться не на кого. Он и не надеялся. Уже давно ему ничего не хотелось. Не хочется. Работает по какой-то тягучей животной инерции. Как ишак заводной на поливе. Раньше, думая о еде, хоть слюна на бушлатном рванье намерзала. Теперь же ни дум и ни горькой тягучей слюны. Всё оборвалось и безвозвратно закончилось.

Секундная передышка круги разогнала. Полная тачка сама потянула под горку. А дальше придётся упираться ногами. Дальше горка и за нею отвалы руды. Тело помнит былые нагрузки. Инерция ему не мешает. Но она затуманила время. Поэтому Семён и не чувствует окончания смены. Раньше мог, а теперь нет. Не чувствует. Сколько ещё минут, часов в этой вечности? Теперь он полудохлая биомашина. От штольни на гора. От горы до штольни. Туда и обратно. И снова туда. В этом смысл его жизни. Стоило ли  появляться на свет?

Окончание смены Семёна  застало в глубине штольни. Он только что вернулся с поверхности и всё ещё запалённо и мелко дышал, когда услышал истошный крик – «всем на гора!». Гружёная лопата напарника – почти такого же, как и он сам, доходяги,  повисла в воздухе и медленно возвратилась назад. Лишней работы напарник себе не  позволил. Семён когда-то любил геофизику и по-детски радовался приобретённой профессии. Теперь же он был далёк от неё. «Примитивная практика» в мозгах набила такую оскомину и такие «мозоли», что даже, вдруг (!), выйди он на свободу, с геофизикой распрощается. От серых каменных стен тянет сырой мертвечиной. Пропитался ею сполна. В гробу, наверное, теплее и суше. Только зэкам здесь гробы не положены.

Лютый мороз дуракам не помеха. Бригадир выстроил их по рядам. А конвой пересчитал и проверил. Только после этого разрешили движение. У старой вырубки они стали. Начальник конвоя заставил набрать сушняка. Семён в колонне плёлся последним. Ему и по ровному месту трудно идти, а по вырубке уже еле тащился. Под ногами не заметил корягу. Споткнулся и телом проломил твёрдый наст³⁸. Руки на помощь прийти опоздали. Они проткнули наст позже. С трудом поднимаясь, Семён в рукавичной ладони почувствовал нечто. Не камень, а что-то другое. Камень тот сильней холодит. Может быть, прихватил кусок дерева или коры. Он поднёс рукавичку к глазам и увидел мёрзлую корочку хлеба. Грамм на сто или двести. Кто-то, видимо, её обронил. Семён сунул находку за пазуху. На плече пристроил корягу. И выбрался на дорогу.

После ужина его неожиданно позвали на выход. У дверей барака дневальный зачем-то шепнул, что сам опер³⁹ Соловейчик его вызывает. Эту певчую птичью фамилию Семён уже слышал. У многих  зэков она не то что страх, а и жуть вызывала. Видеть же самому столь грозного оперативного работника НКВД пока не доводилось.

Слишком высокого полёта был человек.

У вахты его дожидался конвойный. Он и привёл Семёна  к начальнику. Едва переступив порог, Семён понял, что попал в очень хорошее место.  Комната дышала теплом и давно забытым домашним уютом. В печке жарко трещали дрова. Пол сиял чистотой. Слева окно почти не замёрзло. Дальше у стенки красивый письменный стол. Красивое деревянное кресло и солдатская койка с аккуратно заправленным постельным бельём. От порога и до стола тянется красного цвета дорожка. Но внимание притянуло не это. И даже не белый хлеб на столе, и не сковородка полная птичьего мяса. Взгляд притянул лейтенант государственной безопасности Соловейчик. Опознал в нём Семён своего соплеменника. Опознал. Однако виду не подал. Мало ли что может быть. Он сглотнул слюну и забывшись представиться, как положено зэку, ляпнул первое, что слетело с липкого языка.
- Здравствуйте.

Опер барином развалился на кресле,  что стояло сбоку стола и закинув ногу на ногу, внимательно наблюдал за вошедшим. Его длинное, до синевы выбритое лицо кареглазо пучило ту властную силу, которой невозможно достичь в одночасье. Новые белые бурки; тёмно-синего цвета плотное галифе; английского сукна китель с двумя накладными карманами и по «шпале»⁴⁰ в петлицах; кожаный комсоставский ремень с пистолетной кобурой – несомненно, подчёркивали человеческую превосходность и властную высоту Соловейчика. Да, что там подчёркивали, они просто кричали, нависая над жалким доходягой Семёном и, казалось, над огромной страной - Колымой и всем остальным полумиром. На нелепое приветствие зэка опер лишь досадно и нервно скривился.
Но Семён этого не увидел. Он будто камнем застыл у двери. Стоял не моргая. И не шевелясь. Пахло свежестью, вкусной едой и ещё кавказским дорогим табаком.  Скудный ужин и барачное тепло прибавили силы. Пусть немного, но всё же прибавили. А здесь он почувствовал, как инертность и вовсе, постепенно уходит, и  вместо неё уже появляется, тянется ниточка к жизни. Появилась и протянулась. С каждым сердечным ударом она всё крепче, и крепче. На радостях даже вши на грязном и измученном теле ожили -  зашевелились, забегали. Захотелось упасть у жаркой, ласковой печки. Забыться. Свернуться калачиком. И проспать до утра. До обеда… До смерти.

- Левин Семён Адамович?! – голос опера пощёчиной больно ударил по грёзам и вернул Семёна в действительность.
- Да. Это я, - подтвердил очевидное Левин.
Конечно же, Семён догадывался, зачем понадобился этому человеку и от своей догадки ничего хорошего не ожидал.
- Руководство оперативной частью решило привлечь вас к сотрудничеству. Кушать хотите?
Прямо сразу отвечать Семён не спешил. Двоякость только что услышанной фразы заставляла крепче задуматься.  Мозг в уютном тепле разомлел, начиная нормально работать. «Кушать хотите?». До него приблизилось и после дошло, что согласие покушать - означает и согласие к сотрудничеству. В другое время и в другом месте, возможно бы, он и подумал. Но другое время и другое место безвозвратно ушло. Оно кануло в лету вместе с побоями. Зависло допросами в Бутырской тюрьме и казематах Лубянки. Сгинуло с унижениями на пересылках и на длинных сибирских этапах. Наконец, просто вымерзло и окончательно  умерло в этой бесконечно проклятой убийственной штольне. Он отогрелся. Недавно покушал. На груди сохнет корочка случайного хлеба. А главное – он, всё ещё, называет себя - человеком. И неважно, что с маленькой буквы, тусклой от вони давно немытого тела и кишащих на нём насекомых. Главное – человеком.
- Спасибо, гражданин начальник. Я недавно покушал.

Соловейчик не ожидал такого ответа. Смоляные брови чекиста от удивления двинулись вверх.  Лоб его сморщился. Глаза из орбит повылазили. А шея и щёки налились дурной краснотой. Семёну почудилось, что ещё немного и опер треснет от злости или развалится на куски. Жаль, что только почудилось. Опер взял себя в руки.
- Зачем тебе эти гои? – неожиданно тихо и с переходом на «ты», спросил на иврите.
- А я тогда, кто? И почему вместе с ними? – ответил вопросами, но по-русски Семён.
- Ты враг народа. И этим всё сказано.
- Какого народа?
Соловейчик молча набычился. После грузно, со скрипом поднялся. Большие пальцы заложил за ремень. Покачался с носков и на пятки. Сильный и молодой. Не намного старше доходяги Семёна. Прошла минута, другая…
- Ну и чёрт с тобой. Подыхай вместе с гоями. Конвой!! – и когда дверь открылась, приказал. – Увести заключённого!

Семён доходил. Через неделю дошёл. Но на этом прииске дни его не окончились. Не подох,  как предрекал лейтенант Соловейчик. Лебёдкой ему покорёжило ногу. Долго лечился в тюремной больнице под Магаданом. Потом война началась. Лагерному управлению срочно потребовались геофизики. Пришлось примириться с любимой профессией. Да и люди  добрые помогли. Так и проработал до смерти товарища Сталина.

Хватило времени и на раздумья. На свой народ он зла не держал. Колыма со многими познакомила и подружила. Разве что «зуб» имел на отдельных его представителей. Таких тоже оказалось достаточно. Придумать и внедрить в стране систему насилия и террора - ума много не надо. Как  ни крутил  и как ни вертел (и как ни хотелось!), а по всему  выходило, что подобную систему в СССР придумали и внедрили его соплеменники. От неё же большинство авторов, исполнителей и погибло. Много спорил он на эту тему. Жил в Сусумане⁴¹, Магадане, Якутии. Жил, как все – скромно и трудами своими. Только. Только… стесняясь … еврейства.

37 Доходит – то есть, физически (а часто и морально-нравственно) истощается, теряя человеческий облик.
38 Наст – уплотнённый снег.
39 Опер – сокращённо от слова оперативник. Позднее – кум – начальник следственно-оперативной части, заместитель начальника лагеря (колонии) по режиму.
40 Лейтенант ГБ НКВД СССР приравнивался к армейскому капитану и носил по одной «шпале» в каждой петлице.
А, вообще же, звания для лиц начальствующего состава государственной безопасности в системе НКВД начинались с сержанта. Сержант в петлицах носил по два кубика (кубаря) и приравнивался к армейскому званию лейтенант. Дальше, по возрастающей, шли звания: младший лейтенант - три кубика, лейтенант носил в петлице один прямоугольник - «шпалу», старший лейтенант - две «шпалы», капитан - три «шпалы». Майор государственной безопасности имел в петлице один ромб, старший майор - два ромба, комиссар государственной безопасности третьего ранга - три ромба, второго ранга - четыре ромба, первого ранга - четыре ромба и над ними ещё звезду. И генеральный комиссар носил в петлице одну большую вышитую золотом звезду. Берия, как народный комиссар НКВД СССР, мог лично присваивать звания включительно до комиссара государственной безопасности третьего ранга. Вышестоящие звания уже присваивал СНК СССР.
41 Сусуман – районный центр Магаданской области.